Освоение Соловецких островов началось в глубокой древности – здесь стали появляться древние обитатели Поморья – протосаамы; летом они промышляли морского зверя (тюленей и белух) и ловили рыбу. Во II–I тысячелетии до н.э. протосаамы хоронили на Соловках умерших соплеменников, складывая над останками валунные насыпи – курганы. В средние века архипелаг превратился в место совершения языческих обрядов, здесь были культовые сооружения саамов – курганы, лабиринты и разнообразные символические выкладки из небольших валунов. Возможно, саамы еще совершали на островах свои обряды, когда в начале XV столетия на Соловках появились первые иноки. Труды соловецких монахов превратили этот край в средоточие Православия на Русском Севере.
Основанный в 1436 году на далеких «краесветных» островах Белого моря, Соловецкий монастырь со временем стал одним из самых известных и почитаемых в России. В монастырских святцах более 50 имен подвижников благочестия, совершавших свой духовный подвиг на Соловках. Глубоко почитаемы имена основателей монастыря преподобных Зосимы, Савватия и Германа, Анзерских чудотворцев Елеазара и Иова, а также святителя Филиппа. Вслед за иноками к островам потянулись богомольцы, ищущие пустынного жития (уж где, кажется, может быть пустынней и уединённее, чем здесь!). В результате наплыва отшельников на Соловках вскоре стало довольно многолюдно, так что кроме разбросанных там и сям скитов был построен монастырский ансамбль (сперва – из дерева). В 1578 году на архипелаг прибыл воевода Михаил Озеров со стрельцами, с целью поставить деревянный острог и начать отражать нападения шведов. При игумене Иакове (1581-97-й г.г.) монастырь был ограждён неприступной каменной стеной, «для опасения немецких воинских людей», в основном – тех же шведов, для чего были присланы пушки, запас пороха и ядер, другое оружие. За два с лишним века Соловки превратились в настоящий духовный, культурный и экономический центр Русского Севера. Монастырские суда ежедневно привозили на остров сотни паломников. Кого – на день - на два, поклониться мощам отцов – основателей общежительства да постоять на службе, кого – на год – на несколько лет. Это были «трудники», работавшие в монастыре за деньги или «по обещанию», т.е. – по обету, данному Богу, скажем, на исцеление от болезни. А некоторые принимали послушничество, позже – постриг и оставались в обители на всю жизнь. Зажиточные богомольцы, часто приезжавшие с семьями, платили за постой и трапезу, а также делали щедрые пожертвования, на которые монахи содержали нищих паломников, хотя что-то, конечно, оставляли и на собственные нужды. Кроме того, монастырь, подобно ордену Тамплиеров, вёл активную торговую и посредническую деятельность, его подворья (представительства) были разбросаны по всему Русскому Северу и многим крупным городам России. С островов везли соль, рыбу, новописанные иконы и книги, обратно же вместе с паломниками соловецкие надсады да корчи доставляли воск, масло, зерно, металлы и прочее необходимое для церковных и хозяйственных нужд. Монастырское землевладение вообще-то вещь сомнительная и с канонической, и с хозяйственной точек зрения. Однако в конкретных социально-экономических условиях, а также благодаря административному таланту нескольких Соловецких игуменов, поморские крестьяне получили в лице монастыря не столько барина и эксплуататора, сколько защитника и опытного хозяйственного руководителя. Из монастырских вотчин по всей России, да и за её границы суда и подводы везли слюду, соль, пушнину, лес, речной жемчуг. Сейчас странным может показаться экономическое чудо того времени, когда край с суровым климатом, с бедной каменистой почвой, с непроходимыми лесами и болотами вдруг обогнал по всем показателям степные чернозёмные области страны, изобилующие хлебом. Ответ на загадку прост: свобода! Те, кто переселялся на Русский Север, взамен за свой страх и риск получали свободу – экономическую, духовную, социальную. Люди выстояли в тяжёлых условиях северной природы, в кратчайшие сроки создав почти на голом месте крепкое, надёжное хозяйство и уникальную, самобытную культуру. Сам остров тоже представлял собой такое хозяйство. Пока добывали камень для строительства крепостной стены, вырыли глубокий котлован. Тогда монахи и трудники соединили 52 озера Большого Соловецкого острова системой каналов, а излишки воды стекли в этот искусственный водоём, названный Святым озером. Кроме того, вода заполняла оборонительный ров и по специальным трубам поступала в монастырский водопровод, двигала жернова мельницы и механизмы прачечной, и даже приводила в действие пиво - и квасопровод в кельях монахов (это – не шутка). Каналы использовались также для перевозки грузов по острову бичевой, с помощью гужевых лошадей (впрочем, сухопутные дороги также были проложены). В озёрах разводили специально завезённую рыбу, включая форель, на острове жили почти ручные олени (тоже завезённые, причём – исключительно из эстетических соображений, ведь монахам мясо вкушать запрещено). Домашнюю птицу и скотину монахи держали на отдельном острове. Пользуясь здешней природной аномалией (что-то вроде скрытого гейзера), садоводы и огородники за короткое северное лето умудрялись выращивать разнообразные фрукты и овощи, включая дыни и виноград (на 65-м градусе северной широты посреди холодного Белого моря, и это – тоже не шутка). Опровергая бытующее в современной историографии мнение о невосприимчивости жителей допетровской России к техническим новшествам, соловчане обогревали большие помещения монастыря горячим воздухом от хозяйственных печей, а здешние умельцы славно мастерили часы, от больших монастырских курантов до карманных «луковиц» для церковного начальства. Некоторые сооружения комплекса по технической сложности исполнения и художественному оформлению не имеют аналогов ни в русской, ни в мировой средневековой архитектуре, такие, как Успенская церковь с трапезной на подклетях и келарской палатой, или Спасо-Преображенский собор – главный храм монастыря. Не стоит, однако, думать, будто бы все усилия монахов сводились лишь к хозяйственной деятельности. Были на острове и уединённые скиты, стоящие вдалеке от потока паломников, иссякавшего только вместе с зимним окончанием судоходства. Впрочем, и в самом монастыре, имевшем, кстати, относительно мягкий устав (поскольку весь хлеб был привозной, даже в суровый Великий пост здесь не возбранялась сушёная рыба), находилось место для тех, кто искал «сугубого» молитвенного подвига и строгой аскезы. К примеру, монастырский игумен и архимандрит Илья (1645-59 г.г.) питался лишь водой и хлебом, сидя за одним столом с нищими, причём, не желая смущать их примером столь сурового воздержания, хлебал вместо супа подогретую воду ложкой из миски. На острове была открыта школа для мальчиков-сирот, где их обучали закону Божьему, грамоте, различным ремёслам. Постоянно переписывались богослужебные книги, создавались и новые (в основном – религиозные поучения), писалис ь иконы. Непросто складывались отношения обители с центральной властью, как светской, так и церковной. С одной стороны, царь поддерживал свой «окраинный» монастырь, часто даровал ему вотчины, присылал и иные «гостинцы», с другой – всячески пытался ограничить местное самоуправление. С одной стороны, обитель на крайнем Севере использовалась, как место ссылки и «перевоспитания» духовных и светских вольнодумцев, с другой – она была своеобразной кузницей кадров для русской церкви. Многие видные церковные деятели, настоятели и основатели монастырей, епископы, архиепископы, митрополиты и даже всероссийские патриархи были выходцами из Соловков. Один из самых известных – митрополит московский Филипп (Колычев), бывший в 1548- 66-х годах игуменом Соловецкой обители, начавший на острове каменное строительство, проложивший дороги и сделавший ещё много полезного для монастыря. Получив место митрополита московского, он (неслыханное дело в истории российской церкви!) выступил с обличением бесчинств, творимых Иваном Грозным и его опричниками. За это в 1568-м году его лишили кафедры и заточили в Тверской Отрочь монастырь, где страдалец был через год задушен царским палачом Малютой Скуратовым. А меньше, чем через 100 лет, в 1652-м году, опального митрополита русская церковь причислила к лику святых. Царь Алексей Михайлович лично просил у мощей Филиппа прощения за грех своего предшественника, совершённый «неразсудно завистию и неудержанием ярости». Это было нечто, вообще немыслимое в тогдашней России. Верховная власть официально признала, что была неправа! На Соловках же прошёл послушание и получил иноческое пострижение будущий митрополит Новгородский, а затем – патриарх Всероссийский Никон, принесший гибель родной обители, да и всему православию доставивший неисчислимые беды.
Гром грянул в 1666-м году, хотя тучи начинали собираться ещё раньше. Дело в том, что за 600 с лишком лет между русской и греческой церковью, которые официально продолжали считаться единой, наметились довольно серьёзные различия в исполнении обрядов. Эти разногласия ещё более усилились вследствие того, что Греция, как и православные страны Балканского полуострова, вот уже несколько веков находилась под гнётом Османской империи. К тому же цареградская церковь была вынуждена подписать с Римом флорентийскую унию, чем, в глазах Москвы, ещё больше отдалилась от исконного православия. Однако никакой конфронтации тогда ещё не происходило. Константинопольские церковные иерархи частенько наведывались в Россию, где народ встречал их хлебом-солью, а власти осыпали подарками. Им оказывали все положенные по рангу почести, позволяли вести службы в русских церквях, а если кто и упрекал в отходе от церковных канонов, то – в порядке устной полемики, без костров и пыток. РПЦ до сих пор называется Греко-Российской церковью, хотя греки давно уже приняли григорианский календарь (кроме Пасхи) и, фактически, живут в другом времени. О необходимости исправления церковных служебников по единому образцу, взятому из древних греческих и русских рукописных книг, ходатайствовали в том числе и члены «кружка ревнителей благочестия», который возглавлял царский духовник Стефан Внифантьев. В этот кружок входили будущие столпы старообрядческого движения, такие, как протопоп Аввакум, Даниил костромской, Логгин Муромский и другие. Кстати, Никон тоже был его членом. То, что их вчерашний союзник, добравшись до патриаршьего посоха, вместо исправления неточностей в богослужебных книгах собирается их полностью переделать на греческий лад, было для «боголюбцев» громом среди ясного неба. «Сердце озябло и ноги задрожали» - как образно выразился позднее Аввакум. Одну за одной посылают они челобитные царю, аргументировано доказывая правоту старых обрядов и сомнительность новых. Однако вместо ответов на них сыплются казни и репрессии. Среди «справщиков», приглашённых царём и патриархом, были выпускники как греческих, так и киевских семинарий, и даже иезуитских коллегий, а также многие самозванцы и авантюристы, такие, как Паисий Лигарид, Епифаний Славинецкий, Арсений Грек (последний, кстати, уличённый во многих ересях, два раза побывал в ссылке на Соловках) и другие. Да, сама «справа» производилась, в основном, по «греческим бессвидетельствованным книгам», напечатанным в начале XVII -го века в Риме, Париже и Венеции. Однако эта реформа проводилась на территории независимого государства, проводилась по инициативе царя и патриарха. Оба они были русскими и по крови, и по воспитанию, оба были взрослыми, сознательными людьми, которые хорошо понимали, что делают и чего добиваются. Никон хотел стать Папой Московским, а Алексей Михайлович Тишайший – Императором всего Православного Востока. Конечно, греческие иерархи, по вполне понятным причинам, подбивали Алексея Михайловича на крестовый поход за освобождение Константинополя. То, что они старались убедить царя и Никона, будто их обряды древнее и правильнее русских, тоже неудивительно. Однако давайте вспомним, что патриарх константинопольский Паисий в своей грамоте не одобрил никоновскую затею: «Ты жалуешься сильно на несогласие в кое-каких порядках, существующих в поместных церквях, и думаешь: не вредят ли эти различные порядки нашей вере? В ответ на это мы похваляем мысль – поелику кто боится впасть в малые погрешности, тот предохраняет себя от великих – но исправляем опасение… Если случится, что какая-нибудь церковь будет отличаться от другой какими-либо порядками, неважными и несущественными для веры, или такими, которые не касаются главных членов веры, а относятся к числу незначительных церковных порядков, каково, например, время совершения литургии или вопрос о том, какими перстами должен благословлять священник, и подобные, то это не должно производить никакого разделения, если только сохраняется неизменно одна и та же вера. Это потому, что церковь не сразу получила тот устав чинопоследований, который содержит в настоящее время, а мало-помалу… Рабу Господню не подобает устраивать свары (2 Тим. 11 : 24), и особенно в вещах, которые не принадлежат к числу главных, и существенных, и членов веры». Что не помешало адресату на соборе 1656-го года объявить, будто бы Паисий благословил реформу. Впрочем, Никону сложно было бы процитировать подлинник, ведь письмо пришло в Москву лишь спустя два месяца по окончании собора! Среди староверов до сих пор бытует мнение, будто бы во всём виноват один Никон, это он «хорошего» царя в свою веру обратил. Однако на соборе 1666-го года вместе со старообрядцами судили и самого патриарха (кстати, к концу жизни предпочитавшего служить по старым книгам), а реформы продолжали идти полным ходом. Очевидно, самодержец выбрал Никона орудием для своих целей, которые были скорее политического, чем религиозного свойства.
Итак, что же это были за реформы, из-за которых весь сыр собор? Приведём самые известные:
1) Трёхперстное крестное знамение вместо старого двуперстного. Точнее – пятиперстного, где указательный и средний пальцы символизируют двойственную, божественную и человеческую природу Исуса Христа (средний при этом слегка присогнут), а сложенные в пучок большой, мизинец и безымянный – тройственность христианского Бога. Такое перстосложение мы наблюдаем на большинстве старинных русских и греческих икон, о нём упоминается во многих древних церковных книгах, да и то, насколько прочно укоренился этот обычай, говорит о давней, многовековой традиции. Однако Никониане осудили его, как «армянскую ересь», будто бы принесённую на Русь каким-то «Мартином мнихом». Но Мартин – не армянское имя, а немецкое, к тому же армяне, как и католики, крестятся открытой ладонью слева направо. Да и как человек с таким именем мог что-то привнести в церковь, если он его не сменил на православное, а значит – не принял крещения, то есть - остался вне церкви? Кто бы стал слушать такого человека? Имя еретика Мартина не встречается ни в одной из вызывающих доверие летописей. У новообрядцев же Троицу символизируют соединение большого, среднего и безымянного пальцев, которое староверы презрительно именовали «щепотью» и «кукишем». Бытовала даже издевательская поговорка: «наша «троица» в табаке роется»;
2) Произнесение и написание имени Спасителя через два «и» вместо просто «Исус», как раньше (связано с давно установленными правилами перевода слов с греческого языка на церковно-славянский);
3) Произнесение во время богослужения трегубой аллилуйи вместо сугубой, по-старому. То есть – слово «Аллилуйя» стали повторять три раза, а раньше говорили два, поскольку считалось, что следующая затем фраза «слава Тебе, Боже!» - та же «Аллилуйя», только на другом языке;
4) Печатание на просфорах четырёхконечного креста вместо восьмиконечного (трисоставного), и вообще, повсеместная замена в церковном обиходе (на куполах храмов, для ношения священниками и мирянами и т.д.) принятого ранее восьмиконечного «православного» креста четырёхконечным «латинским». Сейчас в новообрядческой церкви трисоставный крест используется наряду с другими, старообрядцы же признают только старый восьмиконечный;
5) Изъятие в «Символе веры» слова «истинный» по отношению к Святому Духу («и в Духа Святаго, Господа Истинного и Животворяшего»), поскольку оно-де отсутствует в греческом оригинале. Однако греческое слово «хориос» на русский можно перевести и как «господь», и как «истинный», так что старый вариант, пожалуй, точнее;
6) Совершение обряда крещения путём омовения водой, вместо старого – в три погружения. «Обливание» никогда не практиковалось греками. В настоящее время в новообрядческой церкви это таинство, в зависимости от церкви и настоятеля, может совершаться по-разному, у староверов же – только в три погружения;
7) На праздник Пасхи обход храма с Крестным Ходом справа налево, вместо «посолонь», т. е. – по солнцу, слева направо, как было принято ранее;
8) Отмена земных поклонов во время молитвы на Великий пост, введение вместо этого стояния на коленах в продолжение отдельных служб, чего ранее в русской церкви не практиковалось;
9) Введение для священнического благословения особого, «имясловного» перстосложения, вместо старого, двуперстного;
10) Совершение обряда проскомидии (то есть – освящения хлебов) на пяти хлебах вместо семи, как делали раньше. Дело в том, что это таинство символизирует чудо, совершённое Христом, когда он малым количеством хлебов накормил огромную толпу. Однако в Евангелии упоминаются как пять хлебов, так и семь. Видимо, проблема здесь, скорее, не в количестве буханок, а в том, что вопрос, который должен был обсуждаться в контексте цивилизованного богословского диспута, предпочли решить командно-административными методами;
11) Замена старинного церковного пения «в унисон» на многоголосие, как в католичестве, когда разные части службы поются и читаются одновременно;
12) Постепенное ослабление древнерусских и древнегреческих иконописных традиций, отход от обратной перспективы и иных канонов, вытеснение их «фряжской» манерой письма. Всё это со временем практически привело к замене иконописи живописью. Нет, живопись – это тоже неплохо, но предложите любому барыге на выбор две иконы XIX -го, скажем, века, нового письма и старого, как вы думаете, какую он предпочтёт? Вот то-то же! А также ряд других более или менее бессмысленных изменений в церковном убранстве, в облачении монахов и священников, в текстах молитв, в порядке церковной службы и некоторые богословские тонкости, в которые мы не будем здесь углубляться. Кстати, впоследствии выяснилось, что многие исправления были взяты Никоном не от греков, а из собственной головы. По словам протопопа Аввакума, патриарх так говорил Арсению Греку: «Правь, Арсен, хоть как, лишь бы не по-старому». В результате там, где было напечатано «церковь», стало - «храм», где «храм», стало - «церковь», где «отроки», там - «дети», вместо «креста» - «древо», вместо «певцы» - «песнословцы»… Создаётся впечатление, что Никон просто хотел показать свою власть, а заодно и иметь формальный повод нейтрализовать тех, кто потенциально был готов к сопротивлению. Современному читателю всё это может показаться бессмысленным. Стоило ли ради пустых обрядов идти на смерть и муки? Однако верующим того времени эти обряды отнюдь не казались «пустыми» и «бессмысленными». Религия для людей средневековья была не просто смыслом, она была основным содержанием их жизни, а религию они познавали именно через обряды. Ведь подавляющее большинство населения могло что-то узнать о своей вере только во время церковной службы, ибо книги были дороги, да и грамотных людей в России недоставало. «Разбили сосуд – куда девалась влага?» - как скажет гораздо позднее Достоевский. Из-за таких или почти таких же обрядовых и богословских тонкостей, невнятных сейчас большинству верующих, относящих себя к той, либо иной конфессии, уже тысячу лет воевали, предавали анафеме и жгли на кострах, из-за них христианская церковь, а с ней и вся Европа разделилась на восточную и западную, что особенно больно ударило по славянским народам, причинив многовековые распри и катаклизмы. Признать все эти жертвы бессмысленными значило для средневекового человека похерить не только свою жизнь, но и всю историю своего народа. Позволим напомнить, что не старообрядцы первые начали, и если они были готовы идти на смерть и муки, то и последователи Никона показали не меньшую готовность убивать и мучить, а значит – и для них эти обрядовые различия были тогда достаточно важны. Большинство продолжает считать, будто старообрядцев правильно жгли, пытали, резали руки и языки, держали в тюрьмах, обкладывали тройным налогом и т.д., однако приведём один аргумент, который, стоит любых богословских диспутов: настоящие христиане людей на кострах не жгут! Поскольку Сам Христос не сжёг ни одного человека. Аминь.
Однако вернёмся к нашим монахам. Для Соловков конфликт с властью, как светской, так и духовной, начался задолго до официального введения церковной реформы. Если в Москве Никону удалось ввести в заблуждение «кружок ревнителей благочестия», то в далёком северном монастыре на его счёт никогда не питали иллюзий. Ещё в 1639-м году будущий реформатор был вынужден покинуть Троицкий скит на Анзерском острове архипелага из-за конфликта со своим духовным отцом, Елезаром Анзерским. Старообрядческое предание говорит о том, что святой старец в пророческом видении узрел огромного чёрного змея, оплетшегося вокруг шеи Никона в то время, когда он служил литургию, в чём Елезар увидел предвестие соблазну, который должен был прийти в церковь от его постриженика. Здесь сразу оговоримся, что слова «по преданию» отнюдь не означают, будто сведения недостоверны. Это значит лишь то, что они не имеют альтернативного подтверждения в других источниках. Однако, поскольку большинство фактов, упомянутых в старообрядческих писаниях, принципиально не противоречат официальным архивным материалам, у нас нет оснований подвергать их огульному сомнению. Став в 1649-м году митрополитом Новгородским, в чьём официальном подчинении находилась и Соловецкая обитель, Никон стал всячески притеснять место, давшее ему когда-то приют. Новый начальник забросал настоятеля Илью бессмысленными приказами, по малейшему поводу пытаясь влезть, в буквальном смысле, во внутренние дела монастыря со своим уставом. Так, прекрасно зная, что на островах плохо с хлебом, особенно – с белым, Никон категорически потребовал, чтобы просфоры пекли только из пшеничной муки, а в посты по субботам и воскресеньям не вкушали рыбу. На все возражения митрополит грозил отлучением от церкви и иными карами. Однако самого себя Никон переплюнул в 1652-м году, когда, прибыв на Соловки с официальным визитом, владыка стал рыскать по обители «аки волк», ища, чего бы присвоить: увидел старинное Евангелие в дорогом переплёте на аналое – хвать!, увидел панагию, расшитую жемчугом и самоцветами – на себя!, как будто восьмая заповедь митрополитам не писана. Но главной целью Никона была рака (ларец) с мощами митрополита Филиппа. А уж став патриархом в 1653-м году, Никон закинул первый пробный шар: «По преданию святых отцов не подобает в церкви метания творити на колени (имеются в виду земные поклоны – О.Б.), но в пояс бы вам творить поклоны; ещё бы и тремя перстами крестились». Вот так просто, буднично, как бы между прочим, был нанесён удар по соблюдавшейся веками церковной традиции. Этот указ во многом предвосхитил по стилю дальнейшие писания «новолюбцев»: приказной безапелляционный тон, почти полное отсутствие аргументации, а порою – наглая неприкрытая ложь. Кроме всего прочего, патриарх противоречил высоко почитаемому в народе и у духовенства «стоглавому» собору 1551-го года, повторившему греческую формулу ХІІ-ХІІІ- го вв.: «Если кто не знаменуется двумя перстами, как и Христос, да есть проклят». Далее последовали соборы 1654, 1656, 1666 и 1667-го годов, благословившие никоновы реформы и подвергшие клятвам (проклятиям) всех несогласных с ними. Церковные иерархи, приглашённые на эти собрания, тщательно подбирались, а затем – подвергались подкупу либо запугиванию. Сразу после патриарха своё мнение высказывал присутствующий на соборе самодержец, что должно было донести до сведения собравшихся, какого решения от них ждут. Тех, кто пробовал противиться, ждали суровые кары, дабы иным неповадно было. Так, епископа Павла Коломенского (в будущем – активного старообрядца, умершего в изгнании при подозрительных обстоятельствах), попытавшегося было что-то возразить против «исправления» богослужебных книг, Никон собственноручно избил прямо на соборе (!). Соборы 1666-67-го гг. проходили уже без Никона. Когда Алексей Михайлович попытался обуздать амбиции свого зарвавшегося «собинного друга», который уже не только в церковных, но и в гражданских делах стал перебирать на себя царские полномочия и даже письма подписывал: «великий государь», тот обиделся и удалился в недавно построенный им Воскресенский монастырь, не сняв, однако, с себя патриаршеского титула. Чтобы придать своим действиям «законный вид и толк», а своему судилищу – статус вселенского собора, царь пригласил двух греческих патриархов: александрийского Паисия и антиохийского Макария. Впрочем, патриархами-то они назывались скорее по традиции: в их окормлении находилось всего лишь по нескольку храмов, сами они жили в изгнании и большую часть жизни проводили, собирая «милостыню». Сказать, что заморских гостей подкупили, значит ничего не сказать. Их осыпали золотом, закутали в парчовые ризы, украшенные жемчугом и алмазами, так что, сидя на соборе, они затмевали пышностью убранства самого царя. Ежедневно патриархи получали дорогие подарки от российского самодержца, митрополитов, бояр и городских общин. Даже «хлебного довольствия» приезжим давали столько, что Паисий и Макарий со своей свитой были не в силах всего съесть, и их слуги потихоньку приторговывали продуктами на рынке. Лишив сана, предав церковной анафеме и различным светским наказаниям протопопа Аввакума, диакона Феодора, иерея Лазаря и прочих ревнителей древнего благочестия, собор взялся и за опального патриарха. Но этот оказался твёрдым орешком, ибо знал толк в церковно- придворных интригах. А потому с порога спросил: а кто, мол, меня, собственно, судит? Тут царь и задумался: действительно, кто? Навёл справки, и выяснилось, что патриархи Иерусалимский и Константинопольский своей властью низвергли Паисия и Макария из сана за то, что те на многие годы оставили свои епархии и не выполняют архипастырьских обязанностей, а на их место уже назначили других людей. Назревал грандиозный скандал. Поставьте себя на место российского самодержца: если откроется, что восточные «владыки», которых он задарил и обласкал, теперь фактически никто, то вся его тщательно подготовленная авантюра превращается в пшик. А как же венчание в Софии Константинопольской? В спешке строчит Алексей Михайлович послание Цареградскому патриарху, где деликатно просит его отменить принятое решение, но Дионисий неожиданно упёрся рогом. И ведь не прикажешь ему – далеко… Что тут делает наш царь православный? Он пишет турецкому султану, а тот, по его просьбе, смещает Дионисия и способствует назначению на освободившееся место более покладистого патриарха. Так что всё обошлось, Никона низвергли, Аввакума сослали в далёкий Пустозерск, спустя полгода Паисий с Макарием восстанавливаются на своих кафедрах. Правда, получается, что староверов и патриарха они судили без титулов, но кого интересуют подобные детали? А там и следующий собор подошёл. Собор 1667-го года был всем соборам собор. Окончательно подтвердив и усугубив страшные клятвы на «еретиков», виновных лишь в том, что держались веры своих предков, собравшиеся не постеснялись «разрешить» и похулить решения Стоглавого собора: «тую неправедную и безрассудную клятву Макариеву (в настоящее время митрополит Макарий канонизирован РПЦ – О.Б.), и того собора, разрешаем: и той собор, не в собор; и ту клятву, не в клятву; но ни во что вменяем, якоже не бысть (курсив мой – О.Б.)». Воистину, святые отцы собрались на соборе: это ж какую святость нужно иметь, чтобы сделать то, что было, тем, чего не было?! Вношу ясность: по каноническим правилам собор – высший церковный законодательный орган; церковь просто не может отменять решения предыдущих соборов, даже силой следующего собора. Если же такое всё-таки происходит, значит, с этого момента начинает существовать другая церковь.
А в монастыре всё это время была тишь да гладь. Уже протопоп Аввакум с семьёй сослан в далёкую Даурию, Логгин – в Муромские пределы, иерей Лазарь – в Тобольск, диакон Феодор приговорён к отсечению языка, у боярыни Морозовой конфисковали половину вотчин, здесь же – словно время остановилось. Хотя Соловецкий архимандрит Илья и побывал на соборе 1654-го года, и даже, кажется, что-то там подписал, служить и жить в обители продолжали по-старому, приезжие просто диву давались. Окраина есть окраина. Только в 1657-м году на острова были присланы новые, «исправленные» книги, со строгим царским указом вести теперь службу только по ним. Однако соборные старцы (что-то вроде монастырского парламента) вместе с архимандритом Ильёй от греха подальше спрятали их в оружейную палату. В следующем году на большом монастырском соборе было решено не принимать новопечатанного служебника, о чём подписались все монахи и трудники. Одновременно Герасим Фирсов пишет полемический труд «Послание ко брату», где, ссылаясь на хранящиеся в монастырской библиотеке харатейные (пергаментные) книги, аргументировано опровергает основные положения никоновой «Скрижали». Создаётся впечатление, что соловчане попросту надеялись потянуть время. Царь написал, они ответили, письма до Москвы идут долго, глядишь – летнее судоходство завершилось, значит – ещё годик перекантовались. А там – или шах умрёт, или ишак… Не получилось. В 1658-м году отправился в добровольное изгнание Никон. Многие приверженцы «отеческого благочестия» связывали с этим событием окончание репрессий. Гонения на староверов тогда и вправду несколько поутихли: царю было не до них, он торопился разобраться со строптивым патриархом. Алексей Михайлович, собирая на него компромат, даже послал грамоту на Соловки, чтобы выяснить, не отнял ли Никон чего у обители незаконно? Впрочем, всё это было временным… В 1659-м Господь сподобил престарелого архимандрита Илью мирно скончаться в старой вере. Счастливчик! Большинство соловецких монахов, бельцов (послушников) и трудников хотели видеть его преемником соборного старца Никанора, известного своим аскетизмом, неустанной заботой о благе обители, а главное – твёрдой приверженностью старым обрядам. Однако самодержец своей волей назначил его настоятелем недавно отстроенного Саввино- Сторожевского монастыря под Звенигородом. Поэтому монастырская братия избрала игуменом Варфоломея, десять лет прожившего в обители в примерном поведении и скромности, а также проявившего незаурядные хозяйственные способности при строительстве вологодского подворья. Однако, когда в 1660-м году новопоставленного архимандрита утвердили в Москве, власть вскружила ему голову. За шесть лет правления Варфоломей вызвал в монастыре всеобщее неприятие своим постоянным пьянством и беспутным житием, несправедливыми притеснениями монахов и трудников, тем, что, изгоняя с руководящих мест достойных, всеми уважаемых людей, он назначал вместо них своих любимчиков весьма сомнительного поведения, поощрял в обители взяточничество и наушничество (доносительство). К тому же, больше заботясь о своём влиянии в столице, чем о монастырском хозяйстве, игумен растратил в Москве огромные суммы на званые обеды и подарки власть имущим, чем, фактически, опустошил казну общежительства. Чаша терпения соловчан переполнилась в 1666-м году. Будучи человеком, не отягощённым какими-либо идеологическими убеждениями и моральными принципами, Вафоломей, однако, дабы сохранить свою власть в обители, вынужден был изображать перед братией сторонника древнего благочестия. Он даже согласился повёзти в Москву на собор челобитную в защиту старой веры, составленную и подписанную общемонастырским собором, однако не подписал её сам, поскольку она-де написана «несогласно». Исправленная челобитная, с пропущенным местом для подписи игумена, догнала Варфоломея уже в дороге, а тот, прибыв в Москву и поняв, куда ветер дует, использовал её, как донос против своих братьев. Сам же, ничто же сумняшеся, принял новые обряды и занял подобающее кресло на соборе. Когда сия весть докатилась до Соловков, возмущению братии не было предела. Соловчане тут же собирают большой «чёрный» (всеобщий) собор, где единодушно низвергают архимандрита-предателя и всех его ставленников. На его место «самочинно» (то есть – не спрашивая московские и новгородские власти) назначили всё того же Никанора. С трудом вырвавшись на родные острова, старец вот уже несколько лет отказывался вернуться в Москву, отвечая государю отписками о плохом здоровье. Однако в следующем, 1667-м году, ему всё-таки пришлось отправиться на собор по настоянию соловецких монахов и трудников, дабы отстаивать там старые обряды и рассказать о бесчинствах Варфоломея. Только приехав, бывший Саввино-Сторожевский архимандрит со своими спутниками подвергся сильнейшему давлению со стороны светских и духовных властей. Царь хорошо понимал, какое влияние имеет Никанор в монастыре, а потому то посулами, то угрозами пытался склонить его на свою сторону. В случае согласия соловецкого посланца обещали утвердить в звании архимандрита его обители и засыпать монаршьей милостью, при отказе – отрезать язык и заточить в подземелье. Возможно, старец действительно поддался на уговоры, а позднее раскаялся, но, скорее всего, он просто проявил хитрость, и то, и другое было нередким в те дни. Никанору пришлось публично «без сомнения принять» новые книги перед собором, служить по ним службу и даже надеть «рогатый» клобук (монашеский головной убор) по новой греческой моде. Не раз ему, должно быть, вспомнился псалом: «Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых…». Старец на всё пошёл, лишь бы встретить годину испытаний в родных стенах вместе с братьями по вере и духу. После собора и торжественного обеда в Кремле на острова отправились сразу три архимандрита. В присланной монахами челобитной на Варфоломея упоминались такие вопиющие факты, что даже царь не мог от них отмахнуться, а потому отправил его… игуменом в другой монастырь. Но перед этим бывший соловецкий правитель должен был сдать дела своему преемнику, которым был назначен, однако, не Никанор, а строитель московского подворья Иосиф. Избранный же соловчанами Никанор должен был помогать «приводить на истину» мятежный монастырь своим двум коллегам в качестве простого монаха. Это была не первая попытка «увещевать» соловчан: за год до этого, после предательства Варфоломея, на острова приехал «для великих церковных дел и… великого государя сыскного дела» Спасо-Ярославский архимандрит Сергий во главе комиссии из нескольких духовных и светских чинов. С ними также прибыло десять стрельцов с сотником. Столь скромный эскорт говорит о том, что посланные не ожидали встретить в обители организованного сопротивления. Однако, увидев, что никакой помощи в проведении следствия по доносу Варфоломея соловецкие монахи и трудники оказывать ему не собираются, мало того, что церковное начальство, к которому были адресованы царские письма, уже смещено, Сергий решил выполнить свою миссию не мытьём, так катаньем, и вступил с соборными старцами в богословский диспут. Однако и тут агитатора ждало полное фиаско: новый казначей Геронтий разгромил его доводы, опираясь на письменные источники, которые там же и зачитал. Правда, у Сергия была припасена беспроигрышная иезуитская уловка. Он спросил у оппонентов, православен ли великий государь Алексей Михайлович? А православны ли российские архиереи и освещенный собор? На эти вопросы, естественно, соловчане вынуждены были ответить утвердительно. Ободренный успехом, Спасо-Ярославский архимандрит закрыл логическую вилку: а православно ли их повеление? Путь дальнейших рассуждений понятен: если «да», то почему же вы их не послушали? А ответить «нет» значило автоматически признать себя еретиком и изменником со всеми вытекающими. Попробуй-ка тут поспорь, когда исходным пунктом дискуссии является то, что твой оппонент прав всегда и во всём! Соборные старцы тогда ушли от прямого ответа, сказав, что повеления царя и собора не хулят, но новой веры не принимают, ибо держатся предания святых чудотворцев, основателей монастыря. Мы же сегодня можем ответить обвинителям словами апостола Петра: «Надлежит ли нам послушать вас, а Бога ослушаться?» («Деяния апостолов») и апостола Павла: «Даже если ангел с небес скажет вам не то, что мы говорим вам… и даже если мы сами скажем вам это, да будет анафема» («Апостольские послания»). Без особого почёта встретили соловчане и Варфоломея с Иосифом, прибывших на Заяцкий остров архипелага. Направленные к ним соборные старцы отказались принимать от назначенного против их воли игумена новое «имясловное» благословение. Почти насильно они заставили обоих архимандритов отправиться на Большой остров, чтобы зачитать царский и патриарший указы пред всеми монахами и трудниками обители, сказав: «Не поедешь де ты в честь, и мы тебя не отпустим с государевою казною, потому ж что де не считаны вы оба». Но до этого, ещё на пристани в Заливе Благополучия, из ладьи московских посланцев вытащили и разбили 39 (!) больших, малых и средних бочек вина (в те времена так обычно называли водку), а также 15 бочек мёда и пива. Даже учитывая любовь Иосифа и Варфоломея к выпивке, трудно предположить, что гости собирались «употребить» всё это единолично. Очевидно, новоназначенный игумен планировал, по примеру Брюховецкого, споить братию, дабы склонить её к принятию нужного ему решения. Государев указ, как и следовало ожидать, содержал категорическое требование принять нововведения и во всём повиноваться назначенному царём архимандриту. Также были подтверждены проклятия староверам. После того, как волю монарха огласили перед Чёрным Собором, казначей Геронтий прочитал собравшимся новую челобитную Алексею Михайловичу. В ней говорилось о том, что приходит конец мира и наступает царство Антихриста. Если российский самодержец не хочет погубить свою страну и надеется избежать кары Господней, он должен отказаться от выбранного им гибельного пути. Соловчане же высказали единодушную готовность умереть за правое дело. Желая показать, что во всём, что не касается вопросов веры, они остаются лояльными к светской и церковной власти, соборные старцы заявили Иосифу, мол, примут его с честью и будут слушать, как Бога, если только он будет служить церковную службу по-старому. Если же нет, то «нам ты, архимандрит, не надобен с такой службой в архимандриты, живи в своей келье». А вот Варфоломей не уберёгся, его слегка помяли: уж очень у многих был на него зуб. Впрочем, когда братия успокоилась, оба царских посла были размещены в скромных кельях под охраной, а еду им приносили с общего стола. Вскоре они покинули негостеприимный остров безо всяких препятствий. Совсем другая встреча ожидала Никанора. Его, правда, тоже спросили «для чего ты, Никанор, клобук переменил?», однако стоило «нововыбранному самовольно» игумену сказать: «Я стану вас благословлять по-прежнему», как соловчане простили ему ложное невольное отречение. Под руководством нового архимандрита составляется очередная челобитная царю. Соловецкие челобитные сильно отличаются по тону от «огненных листов» протопопа Аввакума. Каждая строчка в них проникнута смирением, однако за словами покорности проглядывает твёрдая решимость не уступать в принципиальных вопросах. «Мы – говорится в послании, составленном 6-го октября 1666-го года – во всём послушны великому государю, кроме никогда не ведомых на Руси церковных нововведений. Молимся за царя и его семью, готовы души свои за их царское величество положить. Не из упрямства и ослушания к нему, великому государю, но боясь суда Божия и отлучения от преданий святых отцов, при которых православная христианская вера сияла, как солнце на небе, просим помиловать нищих своих богомольцев и велеть нам оставаться в прежнем благочестии, чтобы его государеву Соловецкому монастырю, окраинному и порубежному месту, от безлюдства не запустеть и нам всем врозь не разбрестись». Противники старообрядцев любят говорить о «непримиримости» «раскольников», о том, что староверы не хотели идти ни на какие уступки и компромиссы. Алексею Михайловичу даже приписывают такие слова, обращённые к Аввакуму: «Крестись, как хочешь, только собакой меня не называй», на что «неистовый протопоп» вроде бы ответил: «Собака ты и есть!» (?) Однако обратите внимание: единственное, о чём просят соловецкие жители в своей челобитной – позволь нам, нам одним, в порядке исключения, эксперимента, у себя в обители служить по-старому. Не дали. И после этого у кого-то ещё поворачивается язык обвинять староверов в нетерпимости! В челобитной, составленной в конце сентября 1667-го года, тон становится более решительным, что и понятно: отказавшись принять назначенного в Москве архимандрита, монахи пошли на прямой конфликт с властью. Заканчивается письмо словами: «Если ты, великий государь наш, помазанник Божий, нам в прежней, святыми отцами переданной, в старой вере быть не благоволишь и книги переменить изволишь, милости у тебя, государя, просим: помилуй нас, не вели, государь, больше к нам учителей присылать напрасно, понеже отнюдь не будем прежней своей православной веры переменять, и вели, государь, на нас свой меч прислать царский и от сего мятежного жития переселить нас в безмятежное и вечное житие!». Надежда, как говорится, умирает последней. Даже в этих суровых словах чувствуется желание затронуть сердце монарха, подсознательное упование: не решится, не посмеет… Не с тем связались. Что ему какой-то «окраинный» монастырь, если он вскоре родственницу своей первой жены, вдову знатного боярина, брата своего воспитателя, Феодосию Морозову не постесняется посадить в тюрьму, подвергнуть пыткам и сослать в далёкий Боровск, и всё – лишь за приверженность древним обрядам, в которых и сам он родился и вырос? «Мужик – что бык, втемяшется в башку какая блажь, колом её оттудова не выбьешь» - это ведь Некрасов не только о русских крестьянах писал. Царские грамоты, прибывшие в обитель 23-го февраля 1668-го года вместе с небольшим отрядом стрельцов под командованием сотника Чадуева, убили последние сомнения. В них Алексей Михайлович грозил «Никанору, бывшему архимандриту, и иным раскольникам» страшными карами. Царь призывал «соборных и рядовых старцев, которые святой соборной и апостольской церкви не противны и нам, великому государю, послушны» не подчиняться монастырским властям «нововыбранным самовольством, без нашего, великого государя, указа», а трудников, монастырских слуг и приезжих богомольцев – немедленно покинуть мятежную обитель. Указ с одной стороны усугублялся анафемой трёх патриархов (Паисия александрийского, Макария антиохийского и недавно поставленного на место Никона Иоасафа московского), а с другой – полной экономической блокадой Соловков с конфискацией всех монастырских земель, вотчин, промыслов и иного имущества. Но не дрогнули соловчане. Они дружно составляют новую челобитную, где обещают, «что если и тьмами себе смерти узрим от них, новых учителей, и крови свои прольём, но православной своей веры истинной непорочной и предания и устава преподобных отцов Зосимы и Савватия не изменим до смерти». Стойкость этих обречённых людей произвела сильное впечатление на стрельцов и на самого Чадуева, а потому, едва позволив своим бойцам отстоять воскресную службу да поклониться мощам отцов-основателей монастыря, сотник увёл их на струг и, не смотря на плохую погоду, уплыл к сумскому острогу, а мятежные монахи остались поджидать новых гостей. Они не заставили себя долго ждать: 22-го июня 1668-го года на острове высадилась сотня стрельцов под командованием стряпчего Игнатия Волохова. Осада христианского монастыря его собственным «христианским» государством, событие, которому трудно подобрать аналогию в мировой истории, продлившаяся 8 лет, началась.
На первый взгляд может показаться, что положение осаждённых было не таким уж безнадёжным. Мы уже описали в начале работы толщину и высоту монастырских стен и башен. Эти стены защищали 90 мощных орудий старого русского и голландского литья, не считая малых пушечек, пищалей, мушкетов, крепостных арбалетов и т.д. Крепость охраняло около 700 человек взрослых мужчин, многие из которых в недавнем прошлом были стрельцами, казаками, беглыми холопами, участниками Медного бунта в Москве 1662-го г., а то и просто разбойниками, замаливавшими там свои грехи. Они неплохо умели обращаться с оружием и могли обучить этому других. У монахов было припасено 900 пудов пороха, немалый запас ядер, пуль, стрел и разного оружия, а также зерна, сушёной рыбы и иного провианта. В перерывах между боями они отдыхали в хорошо отапливаемых кельях, а царским воинам приходилось ютиться в шалашах и наскоро сколоченных времянках, греясь у костров и питаясь, практически, одним хлебом. На зимний период (то есть – примерно с октября по май) осаждающие войска, опасаясь холодов и прекращения связи с большой землёй, перебирались на материк. За это время монахи успевали запастись дровами, грибами и ягодами, а также озёрной, речной и морской рыбой. Монастырский рыболовный флот, вооружённый небольшими пушками, совершал рейды по северному побережью России, где закупался всем необходимым, умудряясь при этом платить пошлины в казну, иногда даже брал пленных. Не смотря на строгие запреты властей, в обитель продолжали прибывать паломники, многие из которых помогали осаждённым оружием, припасами, информацией о перемещении царских войск, а то и сами присоединялись к восставшим. Казалось бы, в таких условиях можно хоть век держать оборону. Однако не всё обстояло так гладко. Вспомните, что общая протяжённость крепостной стены – более километра. То есть даже если бы все защитники монастыря единовременно поднялись на стену, каждый из них должен был бы контролировать почти два метра укреплений. А это очень много, особенно если у тебя в руках не автомат Калашникова, а мушкет, который нужно с минуту заряжать, чтобы сделать один-единственный не слишком точный выстрел! Прибавьте к этому, что для обслуживания пушки необходимо как минимум два, а то и – три-четыре человека, плюс на каждую из восьми башен требуется усиленный гарнизон. Да ведь и люди-то – не роботы. Им нужно есть, пить, спать, справлять естественные надобности… То есть – сменяться минимум раз в сутки. Но и это ещё не всё. Почти 300 человек из осаждённых были монахами, попами и диаконами. Поясняю: особа священного звания не то, что убить, но и просто ударить человека рукой не имеет права; за это полагалось немедленное низвержение из сана. Воевали бельцы, трудники, позднее – прибывшие на помощь к восставшим паломники. Иноки же готовили для защитников пищу, лечили раненных, помогали доставить на стены всё необходимое, ну и, конечно, молились за своих бойцов. По некоторым свидетельствам, архимандрит Никанор даже лично кадил и окроплял освещённой водой пушки, приговаривая: «Матушки мои галаночки, надежда у нас на вас, вы нас обороните». Однако оружия они в руки не брали. Это уже позднее новообрядческие священники не стеснялись лично принимать участие и в казнях, и в допросах «с пристрастием», и даже в карательных экспедициях против староверов, облачившись в «немецкое» военное платье и подпоясавшись шпагой (ранее их низвергли бы уже только за это!). В Соловецком монастыре правила соблюдались строго… Среди оставшихся четырёхсот защитников обители также не все могли участвовать в боевых действиях по причине полученных ран, увечий, болезней (33 человека умерло от цинги из-за отсутствия свежих продуктов и зелени) или преклонных лет. Строго говоря, Соловецкая крепость вообще не была рассчитана на длительную осаду превосходящими силами противника. В задачу монахов входило лишь отражать атаки небольших отрядов неприятеля, или же, в случае нападения вражеской армии – продержаться некоторое время до прихода помощи с материка. К тому же за долгие мирные годы возле монастырских стен появилось множество хозяйственных и церковных построек и пристроек, мешавших эффективной обороне. Исходя из вышеизложенного, то, что обитель продержалась так долго, кажется почти чудом. Правда, соловчанам помогала вода: с двух сторон врагу не позволяли приблизиться к цитадели Святое Озеро и морская губа, с третьей – оборонительный ров. Но когда ударят морозы, это преимущество должно было сойти на нет… Конечно, мало у какого военачальника хватит сил и средств, чтобы атаковать такую большую крепость со всех сторон сразу, однако у него есть одно серьёзное преимущество: он знает время и место, когда пойдёт на штурм, а осаждённые, как правило, нет. А потому защитники твердыни постоянно должны были держать наготове, кроме обычных дозоров на стенах, отряд быстрого реагирования, чтобы вовремя отбросить нападающих. При этом ещё остаётся риск поддаться на провокацию и оставить беззащитным участок, на который придётся основной удар захватчиков. Впрочем, очевидно, вначале царь не воспринимал восставших монахов как серьёзную военную силу. Присланных стрельцов было до смешного мало (сто, а затем ещё 125 человек), так что они, не имея возможности штурмовать хорошо укреплённые стены и опасаясь ночных вылазок со стороны осаждённых, жили на Заяцком острове, ограничиваясь обстрелами обители из пушек и пищалей да посылкой «увещевательных грамот». Вторая мера оказалась более успешной. В монастыре образовался заговор коллаборационистов, готовых сдать беломорскую твердыню в обмен на царскую амнистию. Однако заговор был раскрыт, предатели изгнаны из монастыря, а воевода Волохов остался ни с чем. Алексей Михайлович постоянно требовал от стряпчего более решительных действий, на что тот резонно отвечал, что «утеснения в монастыре им, ворам, нынешним зимним временем учинить никакого нельзя, окроме летние поры и осады, а осадить монастырь крепко надобно людей тысеча не одна». Но царь не мог прислать столько стрельцов: в стране как раз вспыхнуло восстание под предводительством Разина, так что воины были нужны ему в другом месте. Так продолжалось 4 года. Зимуя в Сумском остроге, Волохов часто ссорился с царским ставленником, Иосифом, оставшимся в двойственном положении игумена без монастыря. Они постоянно слали друг на друга кляузы в столицу, порой меж ними доходило и до драки, пока однажды воевода не избил архимандрита прямо во время обедни и не бросил его в тюрьму. Наконец, царю всё это надоело, и в марте 1672-го года он отозвал обоих деятелей в Москву. На место Волохова к стенам мятежной обители в августе того же лета был прислан московский сотник Климентий Иевлев. Получив в подкрепление ещё 500 двинских стрельцов, новый воевода начал свою деятельность с мелких пакостей. Он перерезал монастырский скот, растоптал огороды, пожег служебные строения, остававшиеся за стенами крепости, а также рыбачьи сети, лодки, сено, дрова и даже иконы – словом, всё, до чего смог добраться. Этим вандализмом, кстати, сотник оказал самому себе медвежью услугу – теперь его людям на подступах к цитадели было не за что прятаться. В следующем году Иевлев действовал несколько более конструктивно. Сотник попытался блокировать крепость с моря и с берега, для чего начал рыть укрепления и строить шанцы. Осаждённые отвечали на эти действия яростным огнём, так что сотня двинских стрельцов взбунтовалась, отказавшись идти на вылазку под стены обители. В челобитной царю они написали, что их посылали на верную смерть. К тому же на злоупотребления воеводы жаловались сумские монастырские старцы, да и сам он неоднократно просил освободить его от командования. В сентябре 1673-го года командующим карательной экспедицией был назначен стольник Иван Мещеринов. Сразу стало понятно, что за монастырь решили взяться всерьёз… Высадившийся на острове Мещеринов имел в своём распоряжении 3 полковые пушки, 10 отлитых из приобретённой им в Сумском и Кемском острогах меди, несколько старых сумских пушек и несколько новых, присланных с Двины, а также сотни пудов пороху. Всё это – не считая малых корабельных орудий, пищалей и т.д. Воевода постоянно требовал у Москвы «пушек больших проломных и гранатных и ручных гранат и зажигательных колец и стрел», а также жаловался на «малолюдство». Его просьбы исполнялись: зимой 1675-го года под стенами обители воевало уже 1.300 стрельцов, пушкарей и обслуги (не считая тех, кто до этого пал в сражениях, а таких было немало). К тому же в помощь Мещеринову были направлены опытные «градоёмцы» из «новокрещённых иноземцев» «рейтарского строя» – майор Келин, ротмистр Буш, поручики Гутковский и Стахорский (русские командиры под разными предлогами отказались) и др. Осаду Соловков стали вести по всем правилам воинской науки того времени. Дело в том, что монастырский кремль возводился ещё по средневековым канонам, не рассчитанным на массированное применение артиллерии. Стены крепости не были защищены земляным бруствером, восемь башен (маловато для столь растянутых укреплений) находились на слишком большом расстоянии друг от друга. К тому же они строились круглыми, а не треугольными, по новой традиции, что позволило бы держать врага на максимальном расстоянии от цитадели, а идущих на приступ солдат осыпать перекрёстным огнём. Правда, сами стены имели некоторый наклон, заставляющий ядра противника рикошетить, да и их толщина не вызывала опасений в прочности, но в этом был и минус. В столь основательной стене нельзя было проделать бойниц, так что крепость не имела «подошвенного» боя, только верхний, что создавало возле неё «мёртвые зоны», недоступные для башенных и настенных пушек. Этим не преминули воспользоваться осаждающие. Впрочем, и среди защитников обители имелись опытные бойцы: казакам приходилось воевать и в Европе, и в Азии, так что модные тенденции в фортификации были им не в новинку. Для начала монахи вырубили деревья на версту вокруг крепости, а также те, что стояли на пути к пристани, так что теперь ничто не мешало им обстреливать из башен прибывающие в Залив Благополучия суда. С помощью этого леса соловчане надстроили на низком участке стены между Никольскими Воротами и Квасоваренной башней деревянные бастионы, а также нарастили саму Квасоваренную башню. Защитили земляными валами все входы в монастырь, под Никольской башней снаружи также насыпали бастион и вырыли окопы, установив там небольшую батарею, поставили орудия и на крышу стоящей недалеко от неё внутри крепости Сушильной палаты. Осаждённые понимали, что это место – самый слабый участок их обороны, а значит – именно сюда противник направит свои основные силы. Казаки не ошиблись. Правда, сперва Мещеринову пришлось повоевать за построенные некогда Иевлевым и легкомысленно оставленные им при отступлении шанцы. Отбив их не без труда, воевода начал возводить вокруг монастыря 13 «городков». Так тогда назывались высокие, вровень со стенами, временные бастионы, сооружённые из дерева, земли и камней. На них ставили пушки, которые должны были уничтожать орудия с обслугой на стенах и башнях крепости, а также обстреливать пространство внутри цитадели. В своих докладах в Москву стольник хвастался, что, мол, не могут монахи из-за его огня и по монастырю пройти (и не надо: уже давно, на случай непогоды, соловчане построили от помещения к помещению крытые галереи), а когда кончается порох, его стрелки де бросаются в них «из рук каменьем» (ну, это уже – явное враньё). Однако самоотверженное упорство соловецких канониров, а также старые мощные пушки, многие из которых, по древней традиции, всё ещё имели собственные имена (Вор, Барс, Хвостуша и др.), выдерживавшие двойной - тройной заряд пороха, раз за разом опрокидывали его «розмылслы», подтверждая ту истину, что «новое» отнюдь не всегда означает «лучшее». Тогда Мещеринов собрал 300 отборных бойцов под командой майора Келина и в кровавой схватке отбил укрепления возле Никольской башни. Это была серьёзная победа: будучи недосягаем для прямого огня с крепостных стен и башен, агрессор мог теперь беспрепятственно готовиться к решающему штурму. Но не растерялись соловчане: их мортиры (аналог современных миномётов) продолжали кидать бомбы через стену, «навесом». К тому же, по благословению архимандрита Никонора, артиллеристы установили пушки прямо на крыше Спасо-Преображенского собора. Это была крайняя, однако – необходимая мера; и в Европе, и в России при защите христианских твердынь часто приходилось прибегать к подобному средству. Кроме того, оккупантов постоянно тревожили вылазками. Вскоре защитники крепости перешли в наступление и отбили стрельцов на 12 вёрст от монастыря. В боях были убиты храбрый поручик польского происхождения Василий Гутковский, стрелецкий пятидесятник Пешка Петков и более сотни простых стрельцов. А потом, узнав от захваченных соловецких трудников, вышедших безоружными «на промыслы» (одно это показывает, несколько мало контролировал воевода бунтующий остров), что восставшие «осенними тёмными ночами» планируют сделать решительную вылазку и достать его уже на Заяцком острове, Мещеринов испугался и, по примеру своих предшественников, скрылся на зиму в Сумском остроге. Такими действиями стольник прямо нарушал царский указ, предписывавший ему штурмовать монастырь до последнего. За это воеводе было обещано «наказанье жестокое впредь, как ты будешь на Москве». «А буде ты, Иван – продолжал самодержец – с Соловецкого острова без нашего, великого государя указу, впредь сойдёшь, и за то тебе учинена будет смертная казнь». Весенне-летняя компания 1675-го года началась решительно. Терять воеводе было нечего: впереди его поджидали мушкеты и пищали защитников монастыря, которым Никанор велел особо высматривать Мещеринова, ибо «поразим пастыря, и ратные люди разбредутся, как овцы», позади – московская плаха. Он и воины, присланные с ним, обязаны были взять крепость, либо умереть. Победителей, как известно, не судят, а мёртвые сраму не имут. Для начала стольнику пришлось восстанавливать под башенным огнём свои укрепления, а также – времянки для стрельцов, которые он сам, поминая ошибки своего предшественника, приказал спалить при отступлении. Стрельцам приходилось тащить для них брёвна не одну вёрсту, ведь каждая сосна, срубленная возле стен обители, служила на пользу осаждённым, открывая им новый простор для обстрела противника. К уже имевшейся в его распоряжении артиллерии воевода присовокупил шесть огромных деревянных пушек, вкопанных в землю и стреляющих железными, разрывными и зажигательными ядрами. Трудно сейчас сказать, что это было такое. Скорее всего, нечто вроде осадных орудий, представлявших собой выдолбленные или выжженные изнутри древесные стволы, скреплённые железными обручами. Вряд ли эта конструкция могла выдержать больше нескольких выстрелов, зато и пороха можно было досыпать, не жалея, а длина стволов позволяла метать много снарядов за раз на большие расстояния. Немало защитников крепости полегло во время массированного артобстрела, но не дрогнула беломорская твердыня от взрывов одно-, 2-х и 3-хпудовых бомб, уж больно крепко была поставлена: фундамент зданий и укреплений уходит на много метров вглубь земли, покуда не сливается со сплошной скалой, на которой и стоит Соловецкий остров. А может – святость места уберегла. Почти два века спустя, во время Крымской компании, два английских военных парохода в течении 9-ти часов осыпали монастырь 96-тифунтовыми гранатами и ядрами, слегка повредив только здание гостиницы поздней постройки. Воевода возлагал большие надежды на зажигательные составы и стрелы, которые должны были, по его плану, поджечь деревянные кровли башен, палат и келий, вызвать в обители панику, отвлечь основные силы осаждённых на тушение пожара, что позволило бы ему беспрепятственно идти на штурм. Однако и тут человеческий разум оказался сильнее варварства: соловчане «те зажигательные ядра заливали из медных труб водою и замётывали мокрыми войлоками, и нигде зажечь не дадут, и сели в крепкой осаде». Потерпев неудачу, Мещеринов решил прибегнуть к старому испытанному осадному приёму – подкопу с минированием. По его приказу стрельцы повели тоннели к Белой, Никольской и Квасоваренной башням, хоть и слаба была надежда на эффективность взрыва. А вот отвод воды из Святого озера принёс некоторые результаты: по крайней мере, жернова монастырской мельницы и прачечной остановились. Ох, и нелегко же было служивым долбить каменистую почву в вечной мерзлоте! Неизвестно, имели ли бы мы сегодня возможность любоваться Белой Башней, если б не героическая вылазка соловецких трудников под началом козака Григория Кривонога. Дождавшись темноты, они пробрались к вражеским бастионам, выбили оттуда стрельцов, а подкоп вместе с рабочими завалили с помощью ручных гранат. Между тем пришла зима, с нею – морозы до сорока градусов. В отчаянии стольник под прикрытием снегопада посылает отряд во главе с ротмистром Степаном Потаповым на тайный ночной штурм Сельдяной Башни и Святых Ворот, где, как его уверяли перебежчики, караулы у восставших крайне слабы. Однако там их ждала засада: едва ротмистр со своими людьми поднялся на стену по приставной лестнице, грянул залп. Атаку отбили, сам Потапов пал, ещё 35 стрельцов были убиты либо ранены. Не зная, что ещё предпринять, Мещеринов возобновляет артиллерийскую дуэль, сосредоточив огонь против Белой, Никольской и Квасоваренной башен. В конце концов ему удалось уничтожить пушки, стоявшие на Белой башне и перебить там людей. Их, конечно же, вскоре заменили новыми, но силы защитников монастыря таяли день ото дня, а пополнения ждать было неоткуда. Однако время работало против стольника: морозы крепчали, связь с большой землёй была почти прервана, его люди начинали роптать, требуя возвращения на материк. Мещеринов нервничал, ведь если стрельцы взбунтуются, могут и просто пристрелить в спину. Никто потом ничего не докажет: убили, мол, монахи воеводу, на войне всяко бывает. В своё время сам Мещеринов, в противоположность своему предшественнику, Волохову, считал, что напасть на мятежников можно только зимой, ибо летом и осенью ночи слишком светлы. К тому же в холода замёрзнет ров, морская губа и Святое озеро, так что появится возможность приступить к монастырю со всех сторон сразу, а «волчьи ямы» и иные ловушки будут безопасны из-за сугробов. Однако, когда действительно пришли морозы, воеводе стало боязно начинать полномасштабное наступление по льду и снегу: на белом фоне стрельцов будет видно издалека, первый же артиллерийский залп – и атака в буквальном смысле захлебнётся… в ледяной воде. А для приступа по всему периметру крепости, как стольник планировал изначально, тысячи бойцов было явно недостаточно. Взять обитель измором тоже не представлялось возможным: по его сведениям, даже в случае полной блокады у монахов должно было хватить продуктов на несколько лет вперёд. И тут Мещеринову вспомнился план, ещё в ноябре предложенный ему изменником Феоктистом…
Как было сказано ранее, всем колеблющимся было предложено покинуть острова (этим правом воспользовалось меньше 40-ка монахов и мирян), но предательства случались и позднее. Ещё в декабре 1668-го года из обители выгнали 20 человек, сговорившихся отворить крепость. Тогда, дабы показать товарищам, что отступать им некуда, келарь Азарий и трудник Фаддей Петров вынули из хранилища и уничтожили все ранее присланные властями «новые» книги. Живущие в монастыре 14 ссыльных, возмутившись этим актом, стали поднимать брожение среди братии, и их вскоре тоже пришлось выслать в Сумской острог, дав им в сопровождение пленных стрельцов. Сейчас это может показаться странным, однако в осаждённом монастыре долгое время продолжали молиться за царя. Да, за того самого Алексея Михайловича, который начал и продвигал ненавистную им реформу, того, кто во время этих самых молитв палил по ним из пушек. Чёрный собор несколько раз выносил постановление вычеркнуть из поминальных листов имя «царя-Антихриста» и назначенное им церковное начальство, а молиться лишь за абстрактных «благоверных князей» и «православных архиепископов», однако полностью эта практика не пресекалась почти до начала 1675-го, рокового для Соловецкой обители года. Некоторые деятели старообрядчества считали, что именно из-за прекращения молений за государя монастырь, всё-таки, пал. Вопрос о молении за царя, и вообще – о послушании власти, стал серьёзным испытанием для единства осаждённых. Можно сказать, что уже тогда наметились противоречия, разделившие старообрядческое движение на десятки различных толков (согласий), впоследствии вылившихся в три основные течения: единоверие, поповство и беспоповство. Ведь краеугольным камнем сих разделений было именно отношение к государству и к господствующей церкви: признавать ли её таинства, принимать ли от неё беглых священников, молиться ли за власть имущих, служить ли в армии, платить ли налоги, пользоваться ли деньгами и т. д. Однако здесь я смею утверждать, что в рассматриваемом нами конкретном случае лояльность к государю являлась лишь поводом, лазейкой для совести, сыром, если хотите, в мышеловке Дьявола. Подлинная причина, скрывавшаяся за красивыми словами, была, извините, вполне шкурная – желание жизненных благ и страх за своё бренное тело. Подтверждением моих слов может послужить то моральное падение, которое вскоре постигло отступников. Прибыв в Сумской острог, почти все они вскоре «принесли свои вины» государю и без колебаний отреклись от своих прежних принципов, «целуя никоновы новины». А затем «новообращённые» с поражающим воображение цинизмом рассказывали воеводе о слабых местах обороны монастыря, о его запасах, о настроениях в рядах защитников, их количестве и составе, ничто же сумняшеся советовали, «где б над ними, ворами… ратным людям промысел учинить». И это всё при том, что самих их свободно отпускали из крепости! Ни долгая жизнь в обители, ни то, что некоторые из перебежчиков были обязаны соловчанам очень многим, порой – жизнью, ни клятвы и подписи под общими воззваниями и челобитными не останавливали тех, кто предавал своих братьев. Феоктист, о котором будет сказано позднее, после своей измены даже впал в блудный грех, а это - тягчайший проступок для монаха. За всем этим кроется внутреннее понимание: всё равно я – Иуда, так чего уж там… Коготок увяз – всей птичке пропасть, нельзя быть немножко беременной, снявши голову, по волосам не плачут и т.д. Пожалуй, единственное исключение – соловецкий «Златоуст», автор «Сказания от божественных писаний, от апостольского предания и правил святых отец о новых книгах», а также четвёртой и пятой соловецкой челобитной уставщик Геронтий, высланный из монастыря, поскольку отговаривал братию от вооружённого сопротивления царским войскам. Вместе со своим учеником Манасией он твёрдо исповедовал перед Мещериновым и его людьми старую веру, за что был закован в цепи и посажен в тюрьму. Дальнейшая судьба Геронтия неизвестна, но её нетрудно себе представить. Решение о немолении за царя спровоцировало самое серьёзное за время осады выступление коллаборационистов. Заговор был хорошо организован, в нём участвовало около 50-ти человек. Им даже удалось, обманув простых братьев, временно захватить власть в монастыре. При этом они заковали в кандалы 37 активных сторонников вооружённой борьбы и отправили их в Сумской острог, «в подарок» Волохову. Вскоре изменники начали переговоры с воеводой о сдаче обители (мы уже писали об этом выше). Однако едва бельцы и трудники узнали об их переписке, новое начальство было моментально низвергнуто и арестовано. Вы будете смеяться, но кроме двух главных заговорщиков, убитых в драке, всем предателям опять-таки позволили спокойно покинуть монастырь. После этого случая измены носили лишь эпизодический характер. Имея, как уже было сказано, возможность свободно уйти в перерывах между боями, слабые духом предпочитали бежать тайно, во-первых, чтобы, сообщив воеводе о текущих планах восставших, вернее заслужить царское «прощение», а во-вторых, – дабы придать своему предательству видимость волевого поступка. Монаха Александра, которому когда-то за участие в Коломенском бунте отсекли руку и ногу, соловчане в своё время выходили и приютили в монастырской больнице. Однако это не помешало ему клеветать на своих братьев: «А сели они в монастыре насмерть… потому что все сели схожие воры, а которых де небольшое есть число добрых людей, и те де ворам о сдаче монастыря – их никуда воры не пускают!» Это при том, что сам он, конечно же, из крепости бежать не смог бы. Одной из причин, почему Мещеринов всё-таки, в нарушение государевой воли, в октябре 1674-го года покинул острова, была надежда на обещанное ещё одним предателем восстание. «Если в монастыре в церквах божественная служба и за великого государя моление будут оставлены, то станут чернецы и миряне, которые к воровству не пристают, из монастыря проситься. Тогда в монастыре будет междоусобица и сеча большая» – уверял воеводу бывший соловецкий трудник Василий Карпов, сын Кириловщина. «Как воевода… в Сумской острог отъедет, а воры после сего разойдутся по острову, и они-де над ними, ворами, хотят промысел учинить и их порубить». Напрасны были надежды стольника, только ещё сильнее укрепилась беломорская твердыня за свои последние зимние каникулы. Но сначала избавились от остававшихся в обители «добрых людей». Их было немного, человек 5, которые «за великого государя Бога молить велят, а стрелять не велят». Казалось, с гидрой предательства покончено навсегда. Однако её последняя недобитая голова всё-таки извернулась и ужалила оплот духовной свободы России в его ахиллесову пяту. Звали эту голову Феоктистом. «Пришёл я, нищий твой государев богомолец, из Соловецкого монастыря через городовую стену… высмотря в монастыре всякие городовые крепости и причинные места…» - докладывал беглый монах воеводе. Строго говоря, его вина перед обителью была не большей, чем у других изменников. Просто ему повезло… Или не повезло, это уж – как посмотреть. Феоктист был одним из тех, кто советовал Мещеринову штурмовать Сельдяную башню. Потерпев неудачу, стольник в гневе отправил перебежчиков под арест, подозревая их в двойной игре. Думаю, однако, что секрет «ясновидения» соловчан был крайне прост: элементарная логика. Приходят, допустим, к Самко Васильеву трудники и докладывают: мол, Феоктист, собака, сбежал. Теперь он воеводе про все наши слабые места расскажет. А где, спрашивает сотник, у нас самое слабое место? Вестимо где, говорят, со стороны моря, там и часовых-то почти нет. Вот там мы их, голубчиков, поджидать и будем! – решает Самко. А о маленьком окошке в крепостной стене возле Белой башни, через которое когда-то носили воду в Сушильную палату (?), все как-то забыли. То есть в самом начале осады отверстие наскоро заложили мелкими камнями и скрепили раствором, собираясь в удобное время закрыть его основательнее, но потом стало просто не до того. А предатель, вот, не забыл… Подумать только, от каких мелочей зависят порою судьбы сотен людей! Дождавшись тёмной, пасмурной ночи на 22-е января, 50 отборных стрельцов под началом майора Келина тайно пробрались к развалинам кладбищенской Ануфриевой церкви, стоявшей почти вплотную у крепостного рва. Вместе с ними отправился и Феоктист: воевода больше не хотел рисковать своими людьми. Положение у предателя было – не позавидуешь; в случае провала операции ни свои, ни чужие его бы не пожалели. Перед самым рассветом, когда у защитников крепости наступало время смены караула, майор с беглым монахом и несколькими бойцами направились к монастырской стене. Нащупав заветное окошко, они, стараясь не шуметь, аккуратно разобрали ломиком непрочную кладку и стали по одному пробираться в сушильную палату. Когда палата наполнилась, лазутчики вышли во двор, взломали калитку, впустив внутрь остаток своего отряда, а затем заняли пустующие позиции на стенах и башнях, открыли крепостные ворота и подали воеводе условный сигнал.
Храбро сражались защитники обители, однако на стороне противника были внезапность и значительный численный перевес, который в открытом бою легче использовать, чем при осаде. Стрельцы тоже бились отчаянно: они вконец озверели от холодов да скудного питания и в восставших видели теперь только препятствие на пути к своим тёплым избам. Кроме того, у соловчан не было времени выработать общий план обороны: некоторые, выскочив, в чём были, с одной саблей или пистолем в руках, вступили в неравную схватку, где и приняли смерть, как герои, другие же стали отстреливаться от захватчиков из окон палат и келий. Только забросав их ручными гранатами, людям Мещеринова удалось окончательно сломить сопротивление осаждённых. Беломорская твердыня, 8 лет стойко выдерживавшая атаки наконец, пала. 28 взятых в бою раненных соловецких трудников воевода приказал порубить без суда и следствия «чтоб впредь иным… неповадно было». Оставшиеся в живых иноки молились, запершись в соборном храме. Не желая компрометировать себя перед стрельцами, вламываясь в церковь, стольник пообещал старцам неприкосновенность до царского суда в Москве. Однако, едва они вышли из дверей с крестным ходом, он велел отобрать у монахов кресты и иконы, а самих их разослать по кельям под караул. Вскоре начался суд, если так можно назвать сие действо. Воевода, выступавший здесь одновременно и судьёй, и прокурором, а временами – и палачом, приводил к себе пленников по одному и строго их допрашивал. Его вопросы характерны сами по себе: «Почто противился еси самодержцу и воинство посланное отбивал еси от ограды?» «Чесо ради воинство во обитель не пустисте и хотящие идти оружием отбивасте?» «…Откуду таковыя дерзости научистеся, еже царем не покорястеся, еже на воинство посланное стреляти, еже приступающия к стенам ограды оружием отгоняти?». Когда же иноки смело отвечали ему: «Самодержавному государю ниже противляхомся, ниже противлятися помышляхом когда, зане… научихомся от самого Христа воздавати кесареви кесакрева, а божия Богови". Вас, иже растлити древлецерковные уставы, обругати священныя отец труды, разрушити богоспасительныя обычаи пришедших, во обитель праведно не пустихом», Мещеринов приходил в ярость. Он приказывал своим людям бичевать арестованных, а то, разойдясь, и сам избивал их руками, ногами, тростью, не стесняясь ни старости, ни болезней, ни иноческого или священного сана. После сего царский сатрап предавал мучеников всевозможным казням. Одних, как архимандрита Никанора, велел бросить, избитых, в ров и стеречь, покуда не умрут (напомню, дело было в январе месяце на 65-м градусе северной широты). Других, как искусного древорезца Хрисанфа и живописца Феодора, велел четвертовать (отсечь несчастным руки и ноги, и только потом – голову). Третьих, в их числе – соборного старца Макария, его люди вывозили на лёд, затем, вырубив несквозную полынью, бросали туда связанными и пускали воду. Остальных иноков, включая старых и больных, стрельцы иных волочили, привязанных к конским хвостам, по земле (были всё-таки, выходит, у них лошади), иных вешали, кого – за шею, кого – за ноги, кого – крюком за рёбра, иных жгли, забивали до смерти, предавали другим казням. Даже предатель Феоктист, охваченный ужасом и запоздалым раскаяньем, написал о зверствах захватчиков подробный донос в Москву. Точное число казнённых до сих пор неизвестно, ибо мы не знаем, скольких из соловецких сидельцев замучили, а сколько пало в бою. Однако было их, во всяком случае, не менее шестидесяти. В старообрядческих синодиках поминаются 500 человек, но, очевидно, там имеются в виду все погибшие. Вспомним также о соловецких монахах и трудниках, захваченных царскими палачами на большой земле, таких, как Иоанн Захарьев, которого воевода Волохов подвергал различным пыткам, после чего казнил на торговой площади. Вспомним и о тех, кто был пленён во время осады и умер в заточении. Вспомнив и многих иных выходцев из Беломорской обители, пострадавших за веру в разное время в разных местах. К счастью, единственным, что в Мещеринове перевешивало жестокость, была его невероятная жадность. Только «ради взыскания монастырской казны» он пощадил келаря, казначея и ризничего, а также 32 человека рядовой братии. Впрочем, когда, летом 1676-го года, на архипелаг прибыл из Тихвинского монастыря новый настоятель Макарий, там оставалось в живых лишь 14 «сидельцев». Стольник вёл себя в обители, словно в захваченном иностранном городе. Тот, кто в письмах к царю называл соловецких защитников не иначе, как «воры», мешками увозил с островов золото, серебро, жемчуг, меха, не стеснялся срывать оклады с икон, воровать драгоценные церковные сосуды, книги, облачения священников. Не брезговал воевода и добром попроще – слюдой, порохом, зерном, конской сбруей, даже одеждой работных людей. Не довольствуясь монастырскими запасами, Мещеринов принялся вымогать взятки с простых поморов, угрожая им репрессиями за мнимую или реальную причастность к восстанию. Не отставали от командира его офицеры и простые стрельцы. Лишь прибывший на архипелаг вместе с новым архимандритом князь Владимир Андреевич Волконский прекратил, наконец, этот грабёж. У взятого с поличным мародёра только на одной ладье было изъято 2.300 рублей денег (немалая сумма по тем временам, каравай хлеба, к примеру, стоил тогда пол копейки), не считая церковной утвари и красного товара. Пол года протомился бывший воевода в монастырской тюрьме, покуда не был «прислан к Москве с приставом», чтобы ответить за разорение «государевой казны». Впрочем, и его преемник Волконский, год прожив в обители на постое, «пия и бражничая» с игуменом Макарием, немало «пограбил монастырскую казну и покрал». Народная молва приписала всем трём разорителям Соловков – Волохову, Иевлеву и Мещеринову – скорую и мучительную смерть. Однако известно, что по крайней мере до 1679-го года продолжались тяжбы о злоупотреблениях воевод. А вот то, что пославший их Алексей Михайлович на следующий же день после взятия монастыря тяжело заболел, от чего через неделю, в день воспоминания Страшного суда, на 47-м году жизни (даже для того времени – отнюдь не старость) скоропостижно и мучительно скончался – неоспоримый исторический факт. Среди старообрядцев, напрямую связывавших разорение обители со смертью самодержца, до сих пор ходит легенда о том, что царь перед смертью раскаялся в содеянном и даже послал Мещеринову грамоту с запоздавшим приказом снять осаду. Однако подтверждений этому пока не найдено. Другая же история, будто бы некий белец Димитрий с крепостной стены пророчески кричал стрельцам: «Почто много, о любезнии, труждаетеся и толикия подвиги и труды туне и всуе проливаете, зане пославый вы государь царь косою смертною посекаяся, света сего отходит», косвенно подтверждается доносом воеводы на соловчан, которые «з города кричат и говорят про тебя, государя, неистовые слова». Вместе с игуменом на остров были присланы и простые монахи, собранные из различных монастырей Московского царства, чтобы наладить общежительство и вести службу по новому обряду (только очень немногие из принявших реформу соловчан смогли, годы спустя, вернуться в родную обитель). Однако общинная жизнь у новоприбывших не задалась. Они были недовольны здешним суровым климатом, жаловались, что житие на Соловках, по сравнению с другими монастырями, «вельми нужно». Архимандрит Макарий писал патриарху Иосифу, мол, иноки «поскучили», не желают уже есть палтусины, трески и сёмги, а к лету вообще «из монастыря хотят вон брести» не спросясь настоятеля. Игумен и сам просился обратно, говоря, что монастыря ему «не управить». Хотя новый самодержец, Фёдор Алексеевич, заявлял, что «Соловецкий монастырь – прочим монастырям не в образец», мол «к нему особое наше призрение и милость», разорённое войной, царскими воеводами и чиновниками монастырское хозяйство встало на ноги ещё очень не скоро. Приток паломников сильно сократился и, не смотря на государевы подачки, ни прежнее экономическое изобилие, ни духовный авторитет Соловков так и не удалось восстановить в полной мере. Только через полгода, по неоднократным просьбам нового монастырского начальства, пришло от самодержца разрешение предать тела казнённых земле. Тогда, свезя останки мучеников (по дошедшим до нас устным свидетельствам, они оставались нетленными и замороженными, хотя уже стояло лето) со всего острова, их закопали в общей яме на островке «Бабья луда», что стоит недалеко от Залива Благополучия. Тела убиенных иноков просто завалили камнями, безо всякого христианского обряда, в чём не отказывали тогда даже разбойникам и бунтовщикам! Многое время спустя, некоторые из новых соловецких жителей стали по ночам тайно пробираться на могилу страдальцев, чтобы совершать там каждения и поминальные молитвы. Тогда-то они и становились свидетелями необъяснимых явлений: горящие свечи, необычный свет, скачущий огонь, непонятно откуда раздающиеся пение и т.п. Видели это и проплывавшие мимо островов поморские рыболовы. Конечно, у нас нет и не может быть подтверждающих сии чудеса письменных свидетельств. Да и кто бы в те времена решился написать об этом? Подобные вести шептали на ухо, и то с опаской да оглядкой. Чудо – оно на то и чудо, что принимается сердцем; того же, кто не желает поверить, не убедит никакая наглядность и очевидность. Тем же, кто считает себя христианином, хочу напомнить слова Спасителя: «Блаженны изгнанные правды ради, яко их есть Царство Небесное».
Правоту старообрядцев подтвердила сама история. Интересно, на что, всё-таки, рассчитывали осаждённые? Кроме Божьей помощи, разумеется. Не думали же они, действительно, вечно отсиживаться за стенами? Если на то, что государь смягчится, либо что его преемник свернёт реформу, то, увы, напрасно. За пару месяцев до своей смерти Алексей Михайлович успел уморить голодом боярыню Феодору (Морозову), а его сын Фёдор, придя к власти, сделал то, на что так и не решился отец: приказал сжечь пустозерских узников – протопопа Аввакума, иерея Лазаря, диакона Феодора и инока Епифания (кстати, постриженника Соловецкого монастыря). Официально – за «великия на царский дом хулы», на деле, конечно же, – за проповедь старообрядчества. Некоторые исследователи полагают, что соловецкие сидельцы ожидали восстания по всему Поморью, в поддержку Разинскому. Это, действительно, было более чем вероятным. Даже непризнанный в обители архимандрит Иосиф писал царю, что монастырские крестьяне «нужные и голодные, едят сосну, и сено, и мох», к тому же стрельцы, стоящие на постое, «крестьян оголодили и многих били и изувечили». То тут, то там вспыхивали бунты, появились и первые «гари» (массовые самосожжения староверов под угрозой насильственного обращения в никонианство). Среди стрельцов тоже происходили брожения; одни из них сочувствовали Разину, другие симпатизировали осаждённым, ведь в крепости у многих оставались друзья и родственники (войско для осады набиралось, в основном, на Русском севере). Царские воины не могли не видеть, что их пушки разрушают храмы, что одно из ядер угодило прямо в алтарь Спасо- Преображенского собора, что бомбы рвутся в непосредственной близости от усыпальницы святых Зосимы и Савватия, особенно почитаемых в Поморье. Нередко случались дезертирства, некоторые стрельцы переходили на сторону восставших, некто Иван Папов из Холмогор так даже переплыл для этого в утлой лодке через бурное зимнее море. Однако ничто не позволяет нам думать, будто бы соловчане каким-либо образом пытались поднять или поддержать глобальное вооружённое восстание против существующего режима, как ни старались власти убедить народ, что «всякому-де злу корень собрались тут в монастыре». Существуй об этом хоть одно письменное свидетельство, «расколоборцы» давно подняли бы его на щит. Но патриотический дух староверов был столь для всех очевиден, что их врагам не пришло в голову что-либо подобное сфабриковать. Даже в «огненных листах» протопопа Аввакума, тон которых временами бывает крайне резок, ни разу не проскальзывает призыва к мятежу. Не пытались руководители монастыря и войти в сношения с иностранными государствами, к примеру – с той же Швецией, которая, возможно, позволила бы оставить на острове православную обитель, лишь бы разместить там свой гарнизон и утереть нос московскому монарху. Даже отправляясь в изгнание за границу, как это нередко случалось впоследствии, староверы почти всегда сохраняли верность России. Особенно ярко это проявилось во время польского восстания, что заставило тогда самодержавие несколько смягчить репрессии. Кроме уже упомянутых канонических правил («всякая власть – от Бога», «Кесарю - кесарево» и т.д.) эта, казалось бы, неуместная лояльность к тем, кто тебя преследует, имеет и более рациональные причины. С одной стороны, староверам, чтобы сохранить свою популярность в народе (единственное, на что они теперь могли опереться) необходимо было постоянно опровергать возводимые на них клеветнические обвинения в «мятеже» и «воровстве». К тому же некоторое время у них ещё оставалась слабая надежда на возвращение государства к прежнему благочестию. Последний раз такая реальная возможность возникла в правление царевны Софьи, организовавшей летом 1882-го года в помещении Грановитой палаты «прю о вере» между сторонниками старых и новых обрядов. Однако, хотя старообрядцы во главе с отцом Никитой Добрыниным в споре одержали несомненную победу, регентша подвергла их казням и ссылкам, после чего борьба с «расколом» ещё более усилилась При будущих российских монархах репрессии то ослаблялись, то усиливались, однако реальных шансов на кардинальное изменение ситуации уже не было. В отличие от французских гугенотов, которых поддерживали протестанты Англии и Германии, или шотландских повстанцев, получавших помощь из католической Франции и Испании, старообрядцам России некуда было жаловаться, не у кого просить подмоги. Они оказались изгоями на своей собственной земле и потому, как ни парадоксально это звучит, оказались обречены на любовь к ней. К тому же русское православие, как, наверное, никакое другое течение в христианстве, тесно связано с патриотизмом. Вынужденно убрав из знаменитой формулы «за Бога, царя и отечество» второй элемент, они тем сильнее ухватились за два оставшихся. Соловецкие иноки слишком любили свою Родину, чтобы начинать новый бунт, тот самый, русский, бессмысленный и оттого – ещё более беспощадный. Слишком свежо ещё было в памяти Смутное время, никто не хотел повторения этого кошмара. Может быть, именно благодаря сдержанности староверов страна не упала в новый хаос гражданской войны. На самом деле у руководителей свободолюбивого монастыря не было каких-то определённых планов. Они просто действовали по принципу: «делай, что должен, и будь, что будет». А свой долг они видели в том, чтобы защищать Соловецкие святыни до последнего, положившись во всём на Божью волю. Одержав военную победу, которой вряд ли можно гордиться, царское правительство потерпело полный разгром на идеологическом фронте. Большая часть населения России, и до того с сочувствием взиравшая на неравную борьбу защитников обречённой твердыни, после расправы над ними стало однозначно воспринимать «отцов и страдальцев соловецких», как мучеников за веру. Конечно, не каждый решится бросить вызов карательной системе самодержавия (только приютившего у себя старообрядца на ночь тогда ожидало наказание кнутом и ссылка в Сибирь, и даже не ведающего, что пустил «раскольника» – крупный денежный штраф, а попробуй-ка ещё докажи, что не ведал), однако ростки сопротивления продолжали пробиваться то тут, то там. Одни, официально оставаясь «православными», дома тайком молятся по старым книгам и обрядам. Другие уходят глубоко в леса, скрываются за границей. Даже сегодня идеологи никониан с присущим им цинизмом обвиняют староверов в грехе самоубийства (доводить людей до подобной крайности они, почему-то, грехом для себя не считают). Однако давайте вспомним, что церковь издревле оправдывала воинов, кончавших собой под угрозой плена и пыток, а также женщин, убивавших себя, когда им грозило бесчестие. Думаю, в данном случае мы имеем аналогичную ситуацию, пусть даже речь идёт не о физическом, а о моральном изнасиловании. Со временем преследования старообрядцев несколько ослабли, однако само существование альтернативного православия воспринимается главенствующей церковью и её богопомазанной крышей как временное зло, с которым необходимо всячески бороться, для чего при Синоде постоянно действует особый миссионерский отдел. Прямые репрессии сменяются всевозможными ограничениями: староверам запрещают строить церкви, принимать «беглых» священников, записываться в купеческое сословие. Любое внешнее проявление веры, даже исповедать умирающего, лежащего в общественной больнице, классифицируется властями как религиозная агитация, чего «новолюбцы» боятся особенно сильно. «Раскольников» обкладывают двойным - тройным налогом, устанавливаются черты оседлости, староверов всеми правдами и неправдами пытаются вернуть в лоно господствующей церкви, не гнушаясь порою и грубым насилием (к примеру – особый деревянный кляп, с помощью которого человека заставляли проглотить причас тие). Почти никого из иноверных, включая евреев, традиционно ксенофобское правительство России не притесняет столь последовательно. Даже манифест 1905- го года не уничтожил эти притеснения полностью. Лишь февральская революция приносит сторонникам древнего благочестия окончательную свободу. Все старообрядческие согласия расцветают буйным цветом, по стране строятся их церкви, для каждой открыто рукополагают священников или выбирают безпоповских наставников. Открываются духовные училища староверов, церковно-приходские школы, больницы, богадельни, библиотеки, культурные центры, их типографии выпускают книги, газеты и журналы. Казалось, ещё немного, и старая церковь если не займёт положение главенствующей, то сильно потеснит свою младшую сестру. Однако, свершившийся через несколько месяцев большевистский контрреволюционный переворот загоняет её обратно в подполье. Но вернёмся в XVII -й век. Разгромленное соловецкое сопротивление не пропало бесследно. Немногие из уцелевших от устроенной Мещериновым резни «сидельцев» заточаются в тюрьмы или ссылаются в дальние монастыри. Некоторые ветераны обороны Соловков, такие, как чёрные попы Геннадий и Пафнутий, иноки Герман, Корнилий, Кирилл, Виталий и др., впоследствии смогли бежать. Именно они стоят у истоков будущего старообрядческого общежительства на реке Выге. У староверов -беспоповцев Выговская пустынь часто называется «малою рекою, истекшей от источника великого – обители Соловецкой». Устав Выговской обители действительно во многом был списан с правил, по которым жил Соловецкий монастырь. Значение Выгорецкого пустынножительства трудно переоценить. Просуществовав более 150-ти лет, до своего окончательного разгрома царскими чиновниками в 1855-м, оно немало способствовало распространению старообрядчества в Поморье и по всему Русскому северу. Отсюда разбредаются по России будущие основатели скитов и монастырей. Здесь пишут иконы, отливают медные и серебряные трисоставные кресты и складни, создаётся обширная полемическая и поучительная литература. Самым выдающимся литературным памятником Выга являются, несомненно, «Поморские ответы». В 1722-м году Синод прислал пустынножителям монаха Неофита со 106-ю вопросами. Всего за пол года коллективу авторов во главе с Андреем Денисовым удалось написать толстенную книгу, содержащую подробные, аргументированные, документально подтверждённые, и в тоже время – дипломатичные ответы на вопросы «новолюбцев». Вдумайтесь, это смогли сделать люди, живущие в глухой тайге, вдали от библиотек и архивов, а вот противоположная сторона, всё время торопившая староверов с ответом, до сих пор никак на сей труд не отозвалась. Видать, им просто нечего возразить… Перу брата Андрея Денисова, Семёна, принадлежит «История об отцех и страдальцех соловецких», повествующая об осаде обители на Белом море. Книга написана красивым, образным, хоть и немного вычурным, на взгляд современного читателя, поэтическим языком, как это тогда называли «плетением словес». Так, погибших мучеников Семён называет виноградом, пролитую ими за веру кровь – вином Господа, а Выгорецкое общежительство – виноградником, насаждённым от паростка соловецкой лозы. В своей повести Денисов опирался, в основном, на устное предание и на показания очевидцев, многих из которых автор знал лично. Это было первое литературное произведение, изложившее событие с точки зрения осаждённых, и, не смотря на некоторые мелкие неточности, оно до сих пор служит основой для многих исторических и литературных трудов на эту тему, в том числе и для вашего покорного слуги. «История», не смотря на строгие запреты, долгое время продолжала распространяться в списках и печататься в подпольных старообрядческих типографиях. Для неё были в своё время написаны неизвестным художником миниатюрные иллюстрации (числом 78), выполненные в стиле народного лубка. Подобные картинки ходили и сами по себе, украшая стены изб сторонников древнего благочестия и сочувствующих им «православных». Кроме Семёна Денисова о войне монахов с самодержавием писал и инок Никола, Григорьев сын, в своей «Повести о Соловецком восстании». Нашла своё отражение оборона Беломорской твердыни и в устном народном творчестве. Духовные стихи – жанр, возникший на стыке фольклора и церковной литературы. Особенно широко он был распространён в старообрядческой среде. Естественно, пелось в них и о новых мучениках за старую веру: боярыне Морозовой («Снег белый украсил светлицы…»), протопопе Аввакуме («В Даурии дикой, пустынной…»), страдальцах соловецких («Соловецкое сидение») и др. Староверы поют эти песни до сих пор, как правило – хором, реже – под гитару. Хотя, как выразился автор «Истории», после приезда на Соловецкий остров новых монахов «Оскуде превысочайшая слава и честь небесноподобныя Соловецкия киновии благочиния и, оскудев, исчезаше», однако остров, обагрённый кровью мучеников и осквернённый никонианским уставом, всё же продолжает привлекать сторонников старой веры. Приезжают взглянуть на место достославных событий, поклониться могилам высоко почитаемых у старообрядцев основателей монастыря, ну и, конечно, тайно помолиться на месте погребения соловецких страдальцев. Где-то на рубеже XIX – XX- го столетий на Соловки прибывает юный старовер Николай Клюев, в будущем – выдающийся поэт серебряного века. К сожалению, об этом периоде жизни поэта не сохранилось иных свидетельств, кроме его собственных воспоминаний. По словам Клюева, он пробыл на острове больше года, проживая на Секирной горе, в послушании у «строителя» (основателя) пустыни старца отца Феодора, возможно – тайного старообрядца. Николай носил тогда 9-тифунтовые вериги и совершал по 400 земных поклонов в день. На вопрос, зачем он это делал, Клюев впоследствии просто отвечает: «для Бога». Юноша серьёзно подумывал о принятии пострига, когда какой-то прибывший с Афона старец увёл его в странствие по России. Соловки упоминаются во многих стихах поэта: «Обидин плач», «Родное», «Посадская», в поэмах «Мать Суббота», «Песнь о великой матери» и т.д. А в 1926-м году Клюев посвящает островам поэму с одноимённым названием. К этому времени на месте монастыря уже 3 года топчется печально известный СЛОН – соловецкий лагерь особого назначения, затмивший своими зверствами даже царских сатрапов. В поэме «Соловки» не всегда понятно, старые или новые мученики имеются ввиду. В частности, из неё мы узнаём о смерти учителя поэта, старца Феодора, погибшего, по всей видимости, от рук опричников из ГПУ: И Феодора, строителя пустыни Как лесную речку, помяну Он убит, и в лёгкой белой скрыне Поднят чайками в голубизну В этом произведении проявляются характерные для Клюева мотивы восприятия природы как христианского храма. В условиях же тотального оскудения благости в людях, растения и животные становятся единственными оставшимися носителями святости: Где учился я по кожаной триоди Дум прибою, слов колоколам Величавой северной природе Трепетно моляся по ночам Через 10 лет Клюев повторит судьбу своего учителя. В 1937-м году в Томской ссылке тяжело больному поэту предъявят абсурдное обвинение в участии в монархическом заговоре и расстреляют по приговору «тройки». А пол века спустя советский поэт-бард Александр Городницкий, человек от старообрядчества далёкий, посвящает одну свою песню соловецким монахам, другую – протопопу Аввакуму. Вообще, русские писатели неоднократно обращались к «раскольничьей» теме. Из самых известных можно назвать Лескова («Запечатленный ангел»), Мельникова-Печерского («В лесах» и «На горах»), Алексея Толстого («Пётр I ») и др. Характерно, что кто бы ни начинал изучать историю староверов, он почти неизменно принимает их сторону. Даже г-н Мельников, всю жизнь по роду службы преследовавший старообрядцев, не может скрыть невольной симпатии к своим героям (хоть и заставляет их к концу книги поголовно перейти в единоверие). Кстати, его романы вдохновили русского художника Нестерова на цикл работ из старообрядческой жизни с таким же названием. Однако самая известная картина на данную тему, это, конечно же – «Боярыня Морозова» Сурикова. Когда-то, если меня спрашивали, кто такие старообрядцы, это полотно было единственным, на что я мог сослаться, как на общеизвестный факт. Сейчас, правда, большинство населения не знает даже этого. Между тем, историческая мысль России тоже не стоит на месте. В 1887-м году профессор Московской духовной академии Николай Каптерев начинает печатать исследование «Патриарх Никон как церковный реформатор и его противники». В своей работе, основанной на строгом научном анализе архивных материалов, он совершенно однозначно доказывает: «древние наши церковные чины и обряды никем у нас не искажались и не портились, а существовали в том самом виде, как мы, вместе с христианством, приняли их от греков, только у греков некоторые из них позднее изменились, а мы остались при старых, неизменённых, почему впоследствии и явилась рознь между московскими церковными чинами и обрядами и позднейшими греческими». Вот так. Что и требовалось доказать. Двух веков не прошло. А староверов невежами звали… Ничего удивительного, что работа профессора вызвала бурю негодования в стане «расколоборцев». Только в 1912-м году, преодолев сильнейшее сопротивление обер-прокурора Святейшего Синода, «великого инквизитора» Победоносцева и его верного, натасканного на старообрядцах профессора богословия Субботина, Каптереву удалось-таки опубликовать свою работу полностью. После этого уже только самые одиозные фигуры в господствующей церкви могут не признавать очевидное. С тех пор политика РПЦ по отношению к староверам изменилась: их просто стараются не замечать. Ни сейчас, ни в прошлом. Мол, текла себе история русской церкви плавно, как река, и нигде не прерывалась. О Никоне тоже предпочитают не вспоминать. Мол, провёл реформу, книжки исправил – и молодец, отойди в сторонку, не маячь. Попытки некоторых деятелей его канонизировать так и остались на уровне разговоров. Как же так, ведь патриарх, согласно с официальной доктриной, буквально спас Россию из тьмы мракобесия, просветил, вывел на истинный путь, вновь соединил с матерью – Греческой церковью, от которой мы отпали по непонятно чьему злому умыслу или невежеству. Не будь его, Русская церковь до сих пор была бы там… ну, там. Да ему памятник поставить нужно, а вам в календарь вписать жалко! Тем более, что Никон даже пострадать за свои взгляды умудрился. Не так, конечно, как его противники, но – всё-таки… Оно конечно, но если поподробнее вглядеться в сей вопрос, то окажется, что как минимум 100 лет из истории церкви придётся попросту выбросить. Ведь именно столько времени прошло от Стоглавого собора (1551 г.), чьи решения были так решительно осуждены собором 1667-го года, до начала Никоновских реформ. А если учесть, что собор отражал уже прочно сложившуюся к тому времени практику, этот срок придётся увеличить, по крайней мере, вдвое. И ведь всё это время людей крестили, венчали, причащали, отпевали, рукополагали священников, епископов и прочий священный и иноческий чин, страшно сказать, царей короновали, и что – взять и признать всё это недействительным? А ведь тогда и линию преемственности придётся признать прерванной, то есть всех нынешних иерархов – незаконными… Лучше мы просто не будем об этом говорить! А уж осада Соловецкого монастыря – и вовсе «табу». Нечем тут гордиться, прямо скажем, вот и не поднимайте этого вопроса вовсе. Кстати, а как он там? Да так, ни шатко, ни валко. Пётр I построил на Заяцком острове (том самом, где когда-то отсиживались царские воеводы) церковь Андрея Первозванного. Екатерина II секуляризировала (забрала в казну) монастырские угодья на берегу. Пришлось монахам, как некогда осаждённым соловецким сидельцам, довольствоваться тем, что могло дать островное хозяйство. В компенсацию иноки получили независимость от местных церковных и светских властей (теперь они подчинялись непосредственно Синоду, то есть - царице). В 1861 году архимандрит Порфирий покупает в Архангельске первый пароход для перевозки паломников. В 1885-м великий князь Владимир Николаевич убрал с островов воинскую команду, сочтя её излишней. Из пушек остались только те, что скорее можно было счесть музейными экспонатами. В 1917-м году, под влиянием февральской революции в Питере, насельники обители, как в старые добрые дораскольные времена, провели свободное голосование и избрали игуменом вместо хозяйственного, но чересчур властного архимандрита Иоаникия старца Вениамина. Впрочем, свобода продолжалась недолго. В 1920-м году по решению Архгубчека монастырь на островах ликвидируется. Три года вместо него пытается существовать совхоз, который прекращает эти попытки после большого пожара. 1923-1939 гг. – самая печальная страница истории острова. СЛОН, с 1927-го года получивший более точное название СТОН (соловецкая тюрьма особого назначения) вырубил его леса, уничтожил бесценные памятники культуры, а самое страшное – выкосил тысячи человеческих жизней. Зверства лагерных охранников (многие из которых, кстати, вербовались из арестованных белогвардейцев) и муки узников совести затмили в народной памяти подвиг страдальцев соловецких. Хотя – кто знает? Может, не было бы «сидения», не было бы и «стона»? Может, это вообще – некая преемственность? Ведь соловецкая монастырская тюрьма просуществовала аж до 1903-го года и в ней, как впоследствии и в советских лагерях и тюрьмах (в том числе – в СЛОНе и в СТОНе), продолжали сидеть староверы, и не за что-то, а именно за свои религиозные убеждения. В 1940-м году, из-за близости к границам и начавшейся войны с Финляндией, лагерь перенесли в Сибирь, а на его месте возник Учебный Отряд Северного Флота, в составе которого (1942-1945) действовала школа юнг. С 1967-го здесь открыт филиал Архангельского краеведческого музея, 7 лет спустя преобразованный в Соловецкий историко-архитектурный и природный государственный музей- заповедник. Остров начинает принимать туристов. В 1992-м архитектурный комплекс Соловков включён в «Список всемирного наследия» ЮНЕСКО. Сейчас на острове опять существует мужской никонианский монастырь, он продолжает принимать туристов и паломников. Так что – спешите видеть! Характерно, что исконные хозяева острова, староверы, до сих пор не имеют здесь даже часовни, а соловецкие страдальцы – памятного знака...
И путешествуйте с автором в его новых публикациях.